Перечитывая недавно один из рассказов А.П. Чехова, я обратила внимание на дату его написания – 1888-й. Даже не верится – 120 лет назад! А какое изящество изложения: писателям XXI века учиться и учиться творить так, чтобы на страницах художественных произведений представали не конструкции и манекены сиюминутной конъюнктуры, а сама жизнь...
В сонме впечатлений, из года в год пополнявших творческий багаж А.П. Чехова, особое место занимают севастопольские эпизоды. Кстати, в июле нынешнего года минуло ровно 120 лет с тех пор, как в далеком и столь же жарком июле 1888 года Антон Павлович впервые увидел наш город, выйдя на перрон железнодорожного вокзала. В тот год совершить большую поездку на юг его побудила начинающаяся болезнь легких. Он едет в малороссийские города, а затем, воспользовавшись предложением издателя «Нового времени» Суворина, – из Сум в Харьков, чтобы железной дорогой добраться до Севастополя и морем – до Феодосии. «Легкое не хрипит, но хрипит совесть, что я ничего не делаю и бью баклуши», – полушутя-полусерьезно говорится в его письме Марии Павловне.
Сожженная летним солнцем южная степь, резко контрастирующая с богатой природой ранее увиденных старинных украинских городов, гнетуще подействовала на писателя: «Дорога от Сум до Харькова прескучнейшая. От Харькова до Лозовой и от Лозовой до Симферополя можно околеть с тоски. Таврическая степь уныла, однотонна, лишена дали, бесколоритна, в общем, похожа на тундру».
И только на подъезде к Севастополю при виде морских окрестностей Чехов отошел душой. С Графской пристани его взору открылась прекрасная панорама внутреннего севастопольского рейда. «Город красив сам по себе, – радостно сообщал он Марии Павловне о ярком и незабываемом первом впечатлении, – красив и потому, что стоит у чудесного моря. Самое лучшее у моря – это его цвет, а цвет описать нельзя. Похоже на синий купорос».
Примечательно, что наряду с восторгами Чехов воспроизводит и реалистическую картинку: «Что касается пароходов и кораблей, бухты и пристаней, то прежде всего бросается в глаза бедность русского человека. Кроме «поповок», похожих на московских купчих, и кроме двух-трех сносных пароходов, нет в гавани ничего путного... Утром скука смертная. Жарко, пыль, хочется пить... в гавани воняет канатом, мелькают какие-то рожи с красной, как кирпич, кожей, слышны звуки лебедки, плеск помоев... Подойдешь к пароходу: люди в отрепьях, потные, сожженные наполовину солнцем, с дырами на плечах и спине, выгружают портландский цемент».
Однако ничто не могло разрушить обаяние морской романтики. Позже, в рассказе 1893 года «Черный монах» Чехов напишет о впечатлениях главного героя рассказа – ученого Коврина: «Он вышел на балкон, была тихая, теплая погода и пахло морем. Чудесная бухта отражала в себе Луну и огни и имела цвет, которому трудно подобрать название... Вода походила на синий купорос, а местами, казалось, лунный свет спустился в бухту, а, в общем, какое согласие цветов, какое мирное, покойное и высокое настроение. Бухта как живая глядела на него множеством голубых, синих, бирюзовых и огненных глаз и манила к себе...».
Нетрудно догадаться, что это и собственное восприятие писателя от вида, открывшегося с балкона гостиницы Ветцеля на улице Екатерининской (ныне ул. Ленина, 6).
Но Севастополь особо запомнился Антону Павловичу не только из-за красоты и неповторимости морской романтики, а, главным образом, потому, что стал одной из этапных вех в творческой судьбе Чехова-драматурга.
Ведь именно на сцене севастопольского театра провинциальный зритель искренне заинтересовался гастролями Московского Художественного театра, включившего в свой репертуар чеховские пьесы – «Чайку» и «Дядю Ваню».
«Только раз бывает в жизни встреча» – строка из известного романса блестяще проецируется на взаимоотношения драматурга Чехова и молодого театра. Они нашли друг друга исключительно вовремя, о чем хорошо сказала М.П. Чехова: «Новаторские, реалистические пьесы Антона Павловича помогли Художественному театру окрепнуть, встать на ноги и утвердить свое такое же новое в ту пору реалистическое сценическое искусство. Но вместе с тем и Художественный театр, реабилитировав «Чайку», блестяще поставив «Дядю Ваню», помог утвердиться драматургии Антона Павловича, в результате чего он мог в дальнейшем создать свои пьесы «Три сестры» и «Вишневый сад» – самые глубокие по своему идейному содержанию и примечательные призывами к новой, лучшей жизни, которыми характеризовались последние произведения Антона Павловича».
Один из режиссеров нового театра, Владимир Иванович Немирович-Данченко, сравнивая драматургию Чехова со старой драматургией, писал: «Искусство Южина звенит и сверкает так, что вы за ним не видите жизни, а у Чехова за жизнью, как он ее рисует, вы не видите искусства...», «Наш театр в такой степени обязан твоему таланту, твоему нежному сердцу, твоей чистой душе, что ты по праву можешь сказать: «Это мой театр».
Прелесть пьес Чехова «в неуловимом, глубоко скрытом аромате. Чтобы почувствовать его, надо как бы вскрыть почку цветка и заставить распуститься его лепестки. Но это должно произойти само собой, без насилия, иначе сомнешь нежный цветок, и он завянет», – писал К.С. Станиславский, исполнявший в «Чайке» роль Тригорина. Интересно вспоминает он о премьере в Художественном театре, состоявшейся после того, как в 1896 году «Чайка» провалилась в Петербурге: «Публики было мало. Как шел первый акт – не знаю. Помню только, что от всех актеров пахло валериановыми каплями... Занавес закрылся при гробовом молчании... Кто-то заплакал... Мы молча двинулись за кулисы. В этот момент публика разразилась стоном и аплодисментами. Бросились давать занавес... В публике успех был огромный, и на сцене была настоящая пасха. Целовались все, не исключая посторонних, которые ворвались за кулисы... Многие, и я в том числе, от радости и возбуждения танцевали дикий танец. В конце вечера публика потребовала посылки телеграммы автору. С этого вечера между всеми нами и Антоном Павловичем установились почти родственные отношения».
А после третьего спектакля «Чайки» в Художественном театре Мария Павловна писала брату 5 февраля 1899 года: «Была Федотова, плакала все время и говорила: «Передайте ему, голубчику, что старуха очарована пьесой и шлет ему глубокий поклон». При этом она поклонилась мне очень низко. В каждом антракте она требовала меня к себе и все плакала».
Антон Павлович, увы, не стал свидетелем столичного триумфа. Он, к тому времени обосновавшись в Ялте, был болен, и не смог приехать в Москву. Поэтому позвал артистов на гастроли на юг, написав ведущему артисту театра А.Л. Вишневскому: «Благодарю небо, что, плывя по житейскому морю, я, наконец, попал на такой чудесный остров, как Художественный театр... Приезжайте весной на юг играть, умоляйте об этом Влад. Ивановича и Константина Сергеевича. Будете играть и, кстати, все отдохнете, в Ялте вы возьмете пять полных сборов, в Севастополе столько же, а в Одессе вас примут как королей, ибо ваш театр любят уже заглазно, понаслышке».
И, по словам К.С. Станиславского, «мы сказали себе: «Антон Павлович не может приехать к нам, т.к. он болен, поэтому мы едем к нему, так как мы здоровы. Если Магомет не идет к горе, гора идет к Магомету».
В апреле 1900 года вся труппа Московского Художественного театра с декорациями для четырех спектаклей, в том числе «Чайки» и «Дяди Вани», выехала на провинциальные гастроли – в первую очередь в Крым.
Начались гастроли с Севастополя, увы, встретившего столичных гостей не солнечной погодой, а неутихающим резким и стылым ветром. Не оказалось минимального комфорта в деревянном театре-«теремке» на Приморском бульваре. По воспоминаниям К. Станиславского, «театр стоял еще заколоченный с зимы, и буря срывала наши афиши... Пришли какие-то люди, отодрали щиты от театра и распахнули двери. Мы вошли туда. Там было холодно, как в погребе. Это был настоящий подвал, который не выветришь и в неделю, а через два-три дня надо было уже играть. Больше всего мы беспокоились об Антоне Павловиче, как он будет тут сидеть в этом затхлом воздухе. Целый день наши дамы выбирали места, где бы ему лучше было сидеть, где меньше дует».
Тем не менее, публика очень скоро разобрала все билеты на четыре объявленных спектакля. А актеры «с нетерпением ожидали пароход, с которым должен был приехать А.П. Он вышел последним из кают-компании, бледный и похудевший, сильно кашлял. У него были грустные глаза, но он старался делать приветливую улыбку... Он не любил забот о его здоровье, и не только посторонних, но и близких. Несмотря на резкий холод, он был в легоньком пальто. Об этом многие говорили, но он отвечал коротко: «Послушайте! Я же здоров!».
Премьерой в севастопольском театре стал «Дядя Ваня». Уместно вспомнить, что сценическая судьба этой пьесы была на редкость непредсказуемой, чему немало изумлялся и сам Антон Павлович. «Мой «Дядя Ваня», – писал он брату Михаилу, – ходит по всей провинции, и всюду успех. Вот не знаешь, где найдешь, где потеряешь. Совсем я не рассчитывал на сию пьесу».
Действительно, опубликованный в сборнике «Пьесы» в 1897 году, «Дядя Ваня» сразу же «прижился» во многих провинциальных театрах России, вызвал неравнодушные (в основном восторженные) отклики в прессе как «выдающееся явление театральной жизни». Однако... «споткнулся» при попытке выхода на одну из столичных сцен: пьесу, переданную автором Малому театру, Петербургское отделение театрально-художественного комитета признало «достойной постановки лишь при условии изменений» – как в ряде сюжетных линий, показавшихся критикам «необъяснимыми», так и в прорисовке характеров отдельных персонажей, якобы нуждающихся «в большем выяснении».
Точки над «i» в этом споре – в плане подтверждения правоты автора – расставила блистательная премьера, состоявшаяся в молодом творческом коллективе – Московском Художественном театре в октябре 1899 года.
А в Севастополе... все издержки плохой погоды и неуюта в зале по ходу действия искупил талант актеров, настроивших зрителей на творческую волну, что также осталось в памяти режиссера К.С. Станиславского: «Первый акт был принят вяло. Потому ли, что наша манера игры была необычна, или потому, что мы хуже играли, – трудно решить. Далее успех рос, и к концу дошел до овации. От А.П. приходили гонцы с хорошими вестями. Он хлопал и к концу спектакля принужден был выйти на вызовы. Его появление создало неистовые овации и бесконечно удлинило вызовы. А.П. был очарователен в это время. Он конфузился, но с достоинством стоял среди сцены, изредка отвешивая быстрые и короткие поклоны. Так как занавес умышленно долго не опускали, публика ревела все сильнее. Он не знал, как заполнить время, и от застенчивости прибегал к своей любимой манере поправлять пенсне... Когда занавес опускали, он обращался к нам с таким лицом, точно вышел из-под холодного душа. «Послушайте, что же вы не закрываете? Они же убьют меня!». На сцене было ликование, тем более что Антон Павлович повеселел и даже румянец окрасил его щеки. Теперь оставалось провести его незаметно для публики, иначе она могла поднять его на руки и простудить. Для этого пришлось ему переждать какое-то время в самой теплой уборной. Тут только он впервые высказался о спектакле: «Послушайте, это прекрасно. У вас талантливые и интеллигентные люди».
Да, именно в Севастополе Антон Павлович, впервые увидевший «Дядю Ваню» в полной обстановке публичного спектакля, был наиболее пристрастным и заинтересованным зрителем. Игрой актеров он остался доволен, хотя и сделал несколько замечаний. Антон Павлович, предостерегая главным образом молодых артистов от излишней аффектации, говорил: «Это ведь не драма. Весь смысл и вся драма человека внутри, а не во внешних проявлениях».
Чехов не стал для нас далекой историей, потому что его произведения не утратили живого дыхания современности, а мечты о разумной и здоровой жизни, ясном и честном смысле человеческой деятельности созвучны с мнением зрителей XXI века.
Ведь настоящее искусство – вечно. Как душа провинции...
Ольга Сигачева
Опубликовано в журнале "Promotion Time" №9 (33) - 10 (34)